Мои друзья по ФБ часто спрашивали меня, как, как я смогла жить и выжить в оккупации, в зоне АТО, в пекле войны. Не знаю, правда. Нас как-то в одночасье закрутило в водоворот непонятных и необъяснимых событий, которым на тот момент сложно было давать оценку. Мы же никогда не видели войны. Жили, как все обычные люди, с обычным жизненным укладом: дом, семья, работа. В двадцать первом веке расстрелы, доносы, НКВД, предательство, армия, фронт были чем-то художественно-книжным, далеким и абсурдным. То, что мы проживем свой 37-й и свой 41-й, то это нам и в страшном сне не снилось.
Ни я, ни мои друзья даже на секунду не могли подумать, что улыбчивые и мирные соседи, знакомые, сослуживцы, а иногда и родственники будут косо ухмыляться и плевать в спину, доносить и проклинать лишь за наше отношение к своей земле, Родине, "русским освободителям".
Мы даже не заметили, как наш тихий и уютный мир разбился на тысячу осколков и, разлетаясь, резал судьбы, души, жизни, оставляя рубцы и кровоточащие раны. И виноваты в этом были не снаряды и пули, а слова, поступки и действия знакомых и незнакомых людей.
Много боли было из-за того, что мы не сразу осознали, с кем живем рядом, не сразу разглядели волчий оскал потерявших человечность, не сразу увидели жесткую грань, разделившую жителей области, города, улиц, домов, членов семей на своих и "своих". Мы - люди мира, жили миром, не осознавая свой новый статус. Статус заложников войны, информации, жадности, зависти, чужих амбиций и политических игр.
Чем глубже
город погружался в состояние войны, тем чаще поступки горожан напоминали реконструкцию исторических событий, правда осовремененных, но таких же безжалостных и бесчеловечных. Чтобы не сойти с ума, не потерять себя, мы захлопывали ставни своего сознания, в надежде сберечь свой хрупкий внутренний мир, реагируя на происходящее с долей юмора, скептики и цинизма.
О многом, происходящем в марте-августе 2014 года я не могла писать, да и не хотела. Не могла в целях безопасности, не хотела… это очень тяжело - разочаровываться в людях. Больно и страшно. Шла война, боль мешала думать и принимать решения, она откладывалась на потом, а страх, страх плохой советчик.
"Мы совсем разберемся после войны, со всем и со всеми", - твердила я себе, то ли успокаивая, то ли разграничивая важное от жизненно-важного.
С 2004 года
я занималась правозащитной работой, разъясняла людям их права, а чиновникам их обязанности, требовала публичности в освоении бюджетных средств, заставляла предприятия вкладывать деньги в экологическую безопасность города и исполнять санитарно-экологические нормы. Это был мой фронт и моя война. Война до войны. Мой внутренний, вернее, мой городской Майдан. Конечно, та война была без оружия и комендатур, миномётов и ГРАДов, русских защитников и казаков, но она была не менее жесткая и требующая сосредоточенности. Возможно именно тот довоенный опыт и помог мне в зоне сумрака, "руського мира", в зоне предательства, в зоне АТО…
…Я сидела у компа, когда в комнату буквально влетел мой муж и, резко бросив "собирайся, ты уезжаешь", стал выхватывать вещи из шкафа, кидая их в сумку.
- Может объяснишь, что на этот раз, - спросила я, глядя на сумку, - я так понимаю, вечер обещает быть томным?
Мы уже спасались от безумной толпы, направляемой рукой градоначальника и требующей сжечь меня живьем, потом отбивали дом от "борцов" с Правым Сектором, потом… Так что реакция супруга говорила только об одном, опять, как говорится, двадцать пять. Либо кто-то написал донос, либо обозвал "правым сектором", либо…
Я уже понимала, что феодализация города старой\новой властью будет проходить под девизом "город для своих", и чем вооруженнее местный феодал, тем меньше шансов у нас на выживание.
Почему феодализм, спросите вы. Опять же, не знаю, отвечу я. Просто с самого начала, слушая выступления местных бюрократов, у меня возникло чувство, что они поддерживают войну только с одной целью - окончательно феодализировать подконтрольную им часть земной суши, ну, в данном случае, конкретный город. Создать безопасную для себя территорию, охраняемую доведенной до безумия внушенными иллюзорными фобиями зомбо-армией. И грабить, грабить, грабить.
Для этих целей и нагнеталась правосекофобия, развешивались ярлыки на неугодных или неугодное, а перед всегда готовыми на подвиг "гречкоклюями" ставились задачи сохранения власти для власти.
Местные чинуши, так сказать, местечковый бюрократическо-олигархический бомонд, да и большинство (не все, но всё же большинство) правоохранителей и служителей Фемиды жутко боялись слова "люстрация". Так боялись, что хоть к бабке веди и перепуг выливай. Истерия по этому поводу в среде обитания власть придержащих была конкретная. Еще бы, там, на Майдане, золотой унитаз у вождя вырвали, а что сделают здесь с ненавистным ефремовско-ахметовским кланом, страшно было представить. Вот Луганско-Донецкие казнокрады и заметались. Земля обетованная предательски дрожала, уходив из-под ног в направлении свободы и демократии.
Было заметно, что все их действия по русифицированию Луганщины сводились к одному, сохранить свое влияние в распиле бюджетных средств и избежать люстрации любой ценой. Поэтому "русский мир" подвернулся как нельзя кстати. И если бы подвернулся китайский, корейский или якуто-бурятский мир, то местечковый бомонд точно так же был бы преисполнен обожания, лишь бы ему не люстрировали доступ к неиссякаемому бюджетному потоку. Еще в апреле месяце я жестко обозвала происходящее феодализацией Донбасса. Сейчас, глядя на расплодившиеся уездные губернии, казачьи станицы и
отжатые города, я понимаю, как пророчески была права.
С первых нападений, митингов и политического противостояния враги были пересчитаны и информационно обезврежены, но в городе оставалась любящая меня местная власть, старающаяся избавиться от неугодных ей людей руками ополчения. Но… в ту войну до войны много хорошего было сделано для людей и много плохого для чиновников. В ополчении были люди. Заблудившиеся, зараженные правосекофобией, обычные люди, переживающие за город, шахты, соседей. Это меня и спасало. Ополченцы вспоминали о моей работе лишь то, что не нравилось бомонду. А бомонд с автоматами не бегал.
Неужели опять?! - потирало руки мое военизированное самолюбие, глядя на утрамбовывающего вещи супруга.
- Пойди и посмотри новости, - резко бросил Сергей, не переставая паковать сумку.
- Мама, - раздалось из зала, - быстрее, началось.
Голос дочери был расстроенным, и я побежала к телевизору. Там шли новости. На экране грустный камуфляжный человек без имени и лица, закрытого шапочкой "балаклава", рассказывал бойцам "Айдара" о том, как он, ополченец, был вынужден воевать с Национальной гвардией. Забалаклавленный, голосом раскаявшегося грешника, набубнивал о том, что не хотел воевать с Украиной, но его насильственно заставили взять в руки оружие.
- Я не мог сопротивляться, - депрессивным голосом повествовал задержанный "новоросс", - нами управляли страшные и жестокие генералы Всевеликого войска Донского Козицин, Резников и Гайдей, но самым страшным среди них был командир армии Юго-Востока Елена Степная.
Я онемела, а в дверном проёме, как бы ставя точку в еще одном периоде моей жизни, гулко стукнула о пол сумка с вещами.
- Тебя приговорили, - сказал муж, - надо уезжать. Тебя зачистят руками Нацгвардии, понимаешь ты это, - кричал он. - Они сами не смогли, так тебя свои же и грохнут.
Я сидела на диване, тупо смотря в пространство. Мыслей в голове не было. О, это прекрасное чувство, когда тебе надо соображать, а не с кем. Мои мысли, как резвые скакуны, сиганули в разные стороны, оставив меня один на один с радостным журналистом, повествующим обо мне с экрана.
- Так, - сказала я, - без паники. Надо думать.
Я посмотрела все новостные каналы. Этот сюжет крутили, как говорят, без перерыва на обед. Выступающий после новостей мэр был похож на распустившийся пион, широк лицом, обилен складками щек и счастливо-пунцового оттенка.
- Вот, есть в нашем городе люди, которые якобы и так, и якобы не которые, а вот все потому, что они хотят захватить власть, которая по праву принадлежит нам, в том смысле, что нас выбрал народ. Но, думаю, народ сделает свою оценку, - наконец-то закончил он, вытирая пот.
На десятом просмотре сюжета я поймала себя на мысли, что камуфляжный говорит обо мне лишь после толчка в спину. Он не знал меня, и поэтому забыл назвать в предложенном ему к озвучиванию списке.
- Хорошо режиссированный заказ, это понятно, но делать–то что, - думала я.
Кто? Зачем? Почему? Кому это нужно? – тысяча вопросов в голове оставались без ответа. Я налила кофе, мысли не вернулись.
Предатели, - пожурила я убежавшие мысли, - хотите вы или нет, а будем думать. - К концу второй чашки, мысли обреченно вернулись в голову.
- Так-то, - облегченно встретила я их, - марш за работу, тут вам ни хухры–мухры, тут голова командира армии. Показал первым новость ахметовский канал, - размышляла я, - значит или мэр, или Коваль (экс-генеральный ДТЭКа, на тот момент нардеп, принимающий участие во всех руських митингах), или сам ДТЭК. Других вариантов нет. Ополчение туда дойти не могло, у казаков с телеканалами Украины вряд ли сложились родственные отношения, а вот ДТЭК был на подозрении первым. Слишком много выявлено "помощи" местных менеджеров ДТЭКа в формирования городского ополчения, организации "руськой весны" плавно перетекавшей в холодное "руськое лето".
Я пыталась быть спокойной, удерживая в равновесии мир вокруг себя и не давая близким шанса на панику. Зазвонивший телефон мягко подчеркнул пикантность ситуации:
- Будь ты проклята, дрянь, - сообщил он мне голосом хорошего знакомого.
- Ленка, я всегда знала, что ты наша. Почему же ты скрывала, мы так гордимся тобой! А мой тоже ведь у тебя, ты там присматривай за ним, задания давай полегше, ладно, - звенел в трубке голос подруги.
Я хладнокровно отвечала на звонки и СМСки, отмечая проклинающих меня своих и благодаривших врагов.
- Как быстро все стало на свои места, - думала я, - и не надо выспрашивать, думать, оценивать. Раз, и все в своих ячейках, заняли свои места, как по-команде. На "своих" и "чужих" рассчитайсь, ать, два,-ехидничало сознание.
То же творилось и в интернете. За два часа после просмотра новостей количество друзей в ФБ уменьшилось втрое. Я тупо отписывалась на гневные письма, не понимая, что мне делать дальше. Заснуть я так и не смогла. После звонка "сталкера" стало понятно, бежать некуда.
- Сиди дома и никуда, поняла, пока не разберемся, - получила я приказ от "сталкеров", - ты в списках на зачистку и там, и там. Блин, Ленка, ну только ты могла так встрять, - возмущенно сообщил член сопротивления, - мы, конечно, не верим, но чтобы мы тебя нигде не видели.
"Там" и "там" обозначало, что я нахожусь в списках врагов Родины–Украины и в списках врагов Родины-Новороссии. Как-то так.
Я так и просидела до утра за компом, тупо глядя то на повтор новостей, то на исчезающих из списка друзей-единомышленников.
Утром я навела марафет и одела черную в красные маки вышиванку.
- Красота неописуемая, - похвалила я отражение, - цьом и жди меня тут, я обязательно вернусь, - дала себе установку.
Муж знал, что удерживать меня в порыве принятых решений - дело бессмысленное, поэтому мы поехали в город вместе.
На этом месте закрываю глаза, чтобы еще раз мой внутренний егозёнок смог испытать то удивительное чувство величественного великолепия, с которым я шла по городу. Да, это самолюбование и эгоизм, а шо, как говорят у нас, у девочек.
Я прожила то, что описывается в литературе избитой и заезженной фразой "мужики штабелями укладываются". Да, это так. Ведь по городу в праздничной черно-красной вышиванке с гордо поднятой головой шел жестокий и циничный командир армии Юго-Востока.
Я улыбалась всем, кто плюнул мне в лицо и спину, и ставила виртуальный крестик около тех, кто отдал мне честь. Я была счастлива. Плюнувших в меня было больше, намного больше, чем говорилось в статистических данных о горожанах, поддерживающих "руський мир". Мой город не стоял в очереди за бесплатным "русским пряником".
Я не буду описывать весь ураган поглотивших меня ощущений и испытанной мною психологической бури. Меня штормило от "будь проклята" и "мы гордимся", "это она", "как она могла", "вот молодец, хоть одна баба мужиками командовать будет". Я, как рябиновая ветка, сгибалась, стягиваемая болью в тетиву, и, распрямляясь, выстреливала взглядом, ставя на место любящих и ненавидящих меня.
До этого у меня уже были проблемы с комендатурой и набегающей в город властью. Но, так как она долго не задерживалась, то и проблемы уходили, растворяясь в пыле БТРов, выезжающих из города.
Я забежала к куму. Он не скрывал своего отношения ко мне, надписям в ФБ, был ярым критиком и противником моего скептического настроения в отношении тех, кто, грабя город, обещал построить "наш новый мир".
- Они забирают у богатых, - твердил он, оправдывая очередной отжим бизнеса.
- Когда же они начнут отдавать бедным, - вопрошала я улыбаясь.
Так мы и существовали. И тут, оп. Он меня критиковал, сдавал, на допросы вызывал, называя нациком и укром. А я, раз, и командир армии Юго-Востока. Вот это попадалово.
Он поддерживающее и многозначительно улыбался, попытался сделать комплимент, но так и не смог выдавить из себя что-то галантное, заблудился в словах и остановился на коротком "ну ты даешь". А я улыбалась. Всем. Своим и чужим. А что мне оставалось делать? Играть! Жить! Бороться!
Зазвонил телефон. Председатель ОИК, бывший опер ОБЭПовец, с которым когда-то методично трепали нервы чинуш, сообщил, что помещение захвачено членами ополчения, выборы отменяются и, помолчав, спросил:
- Лен, ты новости смотрела?
- Да, - просто ответила я.
- Уезжай, - попросил он, - дело дрянь, похоже, нас всех слили.
- Я в городе, - ответила я, сейчас зайду.
Решения как-то сами принимались, спонтанно. Я знала город. Знала людей в ополчении. И я пошла в ОИК. Вернее, я пошла в штаб "народной самообороны" города. А куда еще идти командиру армии Юго-Востока, циничному и беспощадному? В Ад!
У нас потрясающе изобретательная городская власть. С юмором и, так сказать, дальновидным прицелом. Поэтому комната ОИК и штаб ополчения были дверь в дверь на одном этаже центрального городского ДК, видимо, для удобства надзора или захвата.
Проигнорировав стоящих у дверей уже опечатанной ОИК своих знакомых, я зашла в штаб ополчения. Процокав каблучками до пустующего кресла командора, я плюхнулась в него, грозно глянув на присутствующих.
Тогда еще ополчение, состоящее в основном из мужиков, работяг-шахтеров, которым было внушено задание защиты города и рабочих мест от правосеков, только на 10% имело оружие и камуфляж. Возможно поэтому находившиеся в штабе люди были в шортах, майках, камуфляжном охотничье- рыболовецком обмундировании, костюмах и джинсах. Возле сейфа лежали пять автоматов и два ПЗРК.
- Какая сволочь сняла компьютера в ОИК, - устало спросила я.
- А шо, - поинтересовался развалившийся на двух стульях и потягивающий пиво парень в шортах и яркой майке, больше подходящей для пляжа или местного клуба, чем для охраны правопорядка или борьбы за "русский мир", - ты шо мне ,б…ть, указывать тут будешь, - он нервно дернулся, с его ноги упал шлепок, именуемый вьетнамкой. Блюмц! - стукнулся он о кафельную плитку на полу.
Я молча глянула в его сторону и перевела взгляд на мужиков. Они меня узнали и, судя по взглядам, дублирующим мозговой штурм, все же сопоставили и объединили мой тот довоенный образ с сегодняшнедневным.
- Закрой рот, это
Елена Степная, командир армии Юго-Востока, вчера по телику объявляли, - рыкнули они в его сторону, и, выпрямившись, приняли военно-боевую форму спины, - здравия желаем, товарищ командир.
- О, бля! - выдал, уронив бутылку? ярко-маечный, вскочив со стульев, - офигеть, бля.
- Пункт первый, - все так же устало сказала я, - возвращаем компы на место, наводим порядок в ОИК, помогаем тамошним барышням и если еще раз без командования самовольничаем, то ваши яйца будут висеть на разных березах. Одно на той стороне площади, другое - на этой. За маты и курево в помещении - наряд вне очереди, - зыркнула я на ярко-маечного, - вымыть пол, вымыть пепельницы и подмести холл.
- Так точно, товарищ командир, - рявкнули подчиненные, засуетились и пнули ярко-маечного, - щас!
Через пару минут ошалевшие девчата из ОИК принимали назад оргтехнику и в полуобморочном состоянии давали указания ополченцам, куда развешивать сорванные ими же плакаты с предвыборной агитацией. Члены "народной самооброны" бережливо разглаживали на стенах плакаты, с фотографиями Юлии Тимошенко и Петра Порошенко жалуясь членам ОИК:
- Та эта спуску не дасть, зверь, а не баба, она мэра так гоняла, за ным три раза СБУ из Киева приезжало, а он, сука, гроши ж отдал и всё, чист. Ну, ничего, щас мы олигархов выбьем, порядок наведем, -обещали они от души девчатам из ОИК, кивая на предвыборную агитацию, - мордоворотов этих разкулачим, награбленное вернем, и ничё шо баба командир, оно всегда баба должна руководить. Так лучше ж будет и похозяйственнее?! - то ли утверждали, то ли спрашивали они сами у себя.
Так я стала командиром армии Юго-Востока, циничным и беспощадным. Директор ДК на второй день моего руководства ополчением пожал мне руку и подарил сорванные возле ДК розы. Дворец культуры просто блестел. Окна пропускали солнечный свет, отражали голубые небеса и пускали солнечные зайчики по стенам. Ни в холле, ни в округе расположения штаба не было ни одного окурка, что там окурка, сигаретного дыма не было слышно, так как мужики бегали курить в кусты за ДК, а потом долго нюхали друг друга "не воняе табаком, не", чтобы моего прищуренного взгляда и нагоняя не было.
Мужики, правда, долго переживали, как меня правильно величать. "Товарищ командир" веяло совком и революцией, а в штаб пришла телефонограмма, что ополчение города, оно же "народная самооборона" переходит в подчинение казакам Всевеликого войска Донского. Мужики решили, что будут меня величать пани атаман. И вежливо, и сурьёзно, сказали они.
На планёрках, вернее, совещаниях штаба ополчения было многолюдно. Мы строили планы, как будет развиваться город и область, я рассказывала о
своей великой утопии превращения шахт в сельскохозяйственные плантации, вызывая бурные овации и поддержку. Мы обсуждали незаконность приватизации 90-х и аферу с концессией наших угольных предприятий, размышляли на тему патриотизма и обсуждали важность вливания западных инвестиций в реконструкцию угольной отрасли. На столе лежали законы, кодексы, а комментированный Закон Украины "О местном самоуправлении" был нарасхват. Люди открывали для себя мир, новый, современный, законный. Оказывается, все хотели его построить, оказывается, механизмы "настроек" были не в захвате власти, создания новой страны, переподчинении России, а в исполнении уже принятых законов. За это время никто ни разу не вспомнил о правом секторе или украх. Все просто любили город, ненавидели чиновников, хотели справедливости. Я уводила людей от войны. И видела, что она им не нужна. Им нужны были социальные и законодательные изменения, развитие города и шахт, создание рабочих мест и возможность трудоустройства их детей. В наших разговорах не было войны, не было России, Новороссии. Был мир, Украина. Были мечты, каким будет современный Донбасс. Мы запланировали выступление нашего "Надвечир'я" и УКРОПа, придумали, как будут проходить собрания общественности города и формирование общественного совета. Люди уже не вспоминали о том, кто вывел их под триколорные знамена, снова ругали власть и олигархов. Более того, и триколоров в городе не было. Были флаги города. В холле ДК, правда, в середине зала стоял флаг Украины. Стихли разговоры об нациках, органах, хунте. В интернете читали не о зверствах, а о Майдане, спорили, доказывали и… соглашались. Хотя нет, о правом секторе вспомнили…
…Когда весной 2014 года чиновники раскачивали в городе ситуацию и, словно мартовские коты, выводили на городских митингах серенады "руському миру", у них ничего не получалось. Шахтеры упорно не хотели в Россию, а митинги перерастали в обсуждения местных проблем, качество дорог и заканчивались критикой местной власти.
В 90-е, когда в городе закрывались шахты, по полгода и больше не платили зарплаты, люди ели картофельные очистки и варили комбикорм вместо каши, единственным местом, где можно было, трудоустроится, были шахты Гуково. Туда и переходили целыми бригадами, участками. Оттуда и принесли в город въевшуюся в кожу угольной пылью ненависть к русским. Нашим шахтерам платили меньше, чем россиянам при большей нагрузке. Салоеды, хохлы, бульбосады, так называли русские наших степняков-шатеров. А вот когда наши шахты пошли на развитие, увеличили угледобычу, то в Гуково шахты закрылись по причине нерентабельности. Очень глубокие пласты, обводненность, жара, долгая доставка к рабочему месту делали уголь "золотым" и Россия сделала выбор в пользу Кузбасса. Поэтому шахтеры сдержанно говорили о любви России к Донбассу и присоединения наших территорий к "руському миру":
- Нафиг мы им нужны, - говорили мужчины с въевшимися в глаза ободками из пыли, - они свои шахты угробили, мы-то им зачем. Развод народа, однозначно, там шахтерского закона по пенсиям нет, регресс меньше, - делали они выбор в пользу украинского законодательства, защищающего социальные права шахтеров.
Бунт шахтеров, анонсированный Ефремово-Януковичевским кланом, срывался. Тогда применили старую технологию "наших бьют". Был пущен слух, что в город приехали правосеки и заминировали памятник Ленину. Все кинулись его спасать.
Действительно, у памятника толпилась грязная и подвыпившая компания, потягивающая водку прямо из горла и писающая на гранитное подножье Ильича. Так могли вести себя только правосеки, решили шахтеры, и, не спрашивая у приезжих (а их ожидал автобус) политических лозунгов, родства и назначения, просто, как у нас говорят, молча вломили.
Город долго и радостно гудел "выгнали правосеков", "вломили", "пусть знают наших", "показали, как лава садится"…а переехавшие в Ровеньки донские казаки, принятые свердловчанами за членов Правого сектора, долго боялись заезжать в наш город, называя его реально правосековским.
Вспомнив это недоразумение, народ окрестил русских казаков "понаехавшей пьянью" и признал, что Правого Сектора он за три месяца войны так и не видели, хотя все же подозревал и боялся…
(продолжение следует)
Якщо ви помітили помилку чи неточність, виділіть фрагмент тексту та натисніть Ctrl+Enter.
